Альковные секреты шеф-поваров - Страница 90

— Знаешь, я ведь приехал в Эдинбург ненадолго. Так, на выходные. А потом остался: город понравился, работа в «Архангеле» подвернулась. Странно, конечно… Из всей Западной Европы это, пожалуй, самое неподходящее место для голубых. По крайней мере в те времена так казалось. И тем не менее именно там я впервые открылся. Начал посещать «Кенилворт», «Веселый утенок»…

— А в «Архангеле»-то вы работали? В январе восьмидесятого?

— Безусловно, безусловно… Оттуда поехал в Лион, французы предложили работу, потом в Калифорнию перебрался…

Опять чертов педик юлит, уходит от ответа!.. И вдруг его интонация резко меняется.

— Дэнни, послушай. Я тебе должен кое-что сказать.— Он пристально смотрит на меня. Знакомый гребаный взгляд! Так смотрят начальники и школьные учителя. И ночные бармены, перед тем как выставить тебя на улицу. Взгляд, не сулящий ничего хорошего.— Я никогда не спал с твоей матерью. Вообще ни с одной женщиной в Эдинбурге не спал.

Я чувствую, как линолеум уходит из-под ног — вместе с фундаментом, сваями, землей… Звуки тонут в нарастающем фоновом звоне. Краем глаза я замечаю резиновое лицо голубого официанта, беззвучно шевелящее губами. Томлин тоже что-то говорит с идиотской педерастической ухмылкой… Звон, ничего не разобрать… Надо же так обмишуриться! Махрового педрилу принять за родного отца!

— Что, ни одного раза? Ни с одной женщиной?— Я не слышу собственного голоса.

— Нет, ни разу. Хотя приятельницы у меня были. А с одной я вообще очень крепко дружил. С Беверли, твоей матерью.

Ага, вот как! Милая парочка: знойный педик и панкушка-хулиганочка.

— А у нее парень был, они после смены встречались. Кажется, тоже к кулинарному делу имел отношение. Толи повар, то ли…

— Как его звали?!— В моем голосе скрежещет горечь, по кишкам ходит огонь.

— Не помню… Хороший парень, добрый.

У меня от злобы мышцы сводит, сижу как деревянный. Вздыхаю, чтобы успокоиться.

— Как он выглядел?

— Дэнни, пойми, давно это было…— Томлин опять начинает ерзать.— Я уже все забыл. Помню только: приятный. А больше ничего…

— Так постарайтесь!

— Не могу! В самом деле ничего не помню… Двадцать лет прошло. А выдумывать не хочу. И так уж тебя столько за нос водил… Дэнни, я не тот, кого ты ищешь. Мне очень жаль, поверь… Но что я могу поделать!— Он практически умоляет.— И знаешь, что самое странное?

Я ничего не отвечаю. Самое странное — это он. Сидящий передо мной гребаный монстр.

— У меня была их фотография: твоей матери и ее парня. В ящике лежала. Но когда Пауль ушел… в общем, все мои снимки уехали в Атланту. Он по ошибке взял не тот ящик.— Томлин поднимает наполненные слезами глаза.— Боже, представляю, как это глупо звучит…

— Это точно.— Я с треском поднимаюсь.— Глупее некуда.

Старый плюгавый пидор! Пудрил мне мозги, потому что запал на мою задницу. Ненависть факелом пляшет в груди, на короткий миг достигает критической отметки… Нет. Я слишком хорошо знаю, куда ведет эта дорожка. Слишком хорошо. Задумчиво кивнув, я просто разворачиваюсь — и ухожу прочь, лавируя между столиками, оставив нелепого жеманного повара дожидаться двух заказанных обедов.

Быстро иду по тротуару, не чувствуя ног. Еще, не дай бог, увяжется за мной! А этого нельзя допустить: если он пойдет следом, я его урою. Просто убью. Чуть не бегом спускаюсь по улице Грант, промахиваю китайский район — вокруг бурлят китайцы, разгружая свои китайские фургоны, занимаясь китайскими делами. Из них половина в Китае сроду не была, я больше чем уверен. Но каждый отлично знает, где его корни. Солнце жарит макушку, а я иду, иду, иду… бесконечно, мучительно, годами, тысячелетиями — и в какой-то момент пересекаю улицу Маркет и по ошибке сворачиваю в трущобы, сумеречные даже при белом полуденном свете. Вокруг заброшенные бордели с выбитыми стеклами… Хотя нет, не совсем заброшенные. Из подъезда выныривает парнишка.

— Йо! Кошелек быстро отдал, сука!

Офигеть, у парня в руке нечто похожее на… пистолет? Да это и есть пистолет. Самый настоящий, хоть и маленький. А по годам мой ровесник или младше. Или старше. Хрен его разберешь. Одет прилично, а рожа скверная, на губах гнойники. Глаза стеклянные, как у наркомана. Или от возбуждения.

— А у меня нет кошелька!— сообщаю я с доверительной радостью, словно делясь веселым секретом. Вряд ли это настоящий пистолет, слишком уж крошечный.

Мой акцент приводит парня в замешательство, однако он не сдает позиций.

— Дурочку не валяй, понял? Деньги давай! А то пожалеешь, что тебя мать родила!

Я вспоминаю свою мать, вспоминаю педрилу Томлина; всю эту дрянь, что пришлось пережить.

— Э, ты моей мамы не знаешь!— говорю я с нехорошим смехом.— Я уже пожалел! А ты очень кстати подвернулся. Ну, давай стреляй!— Я простираю руки.— Стреляй, тварь! Я готов!

Последняя проверка.

— Ты блядский… ты…

Парнишка глотает воздух. Во взгляде ничего человеческого. Его жизнь сейчас в не меньшей опасности, чем моя. Либо выстрелит, либо я отниму пистолет и вышибу ему мозги — он это прекрасно понимает, я вижу по глазам. Он взводит курок — я думаю о Кибби.

Последняя проверка.

Нет, зачем… И так уже достаточно горя, достаточно потерь!

Нет, нет…

— Стой, погоди! Не надо! На, возьми деньги… вот… Только не стреляй! Не убивай его!— Я падаю на колени, тело сотрясают рыдания — страшные, сухие, без слез; в груди бьется запертый воздух; трясущиеся пальцы выцарапывают из кармана банкноты, протягивают их парню; я склоняю голову — и вижу трещину на асфальте.